Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2009 № 5-6

Верю в вечную молодость, в магию книги.
И века, словно строки, пошли вперекос:
Снова нищих на приступ ведёт Уленшпигель,
Нестареющий, неунывающий гёз.

И кострам и ветрам снова сердце открыто,
Снова время приходит бокалам звенеть,
Прогибается море перед гордым бушпритом,
Подминая песчаного берега медь.

Вот он, вот он — бродяга,
Не скопивший за вечную жизнь
Ничего.
Только фляга
И шпага
На боку у него.

Потому-то всегда он и молод и весел,
Что для отдыха дома себе не обрёл.
Если Тиля когда-нибудь всё же повесят,
Я возьму на себя его трудную роль.

Вот я, вот я — бродяга,
Не скопивший за вечную жизнь
Ни хрена.
Только фляга
И шпага
На боку у меня.

Поднимусь я на скользкую палубу,
Дам команду: «Залп левым бортом!»
Прохриплю на последок: «Эх, бабу бы!
Нет — вина бы! А бабу — потом!»

Захлебнусь я кровавою пеной.
Вот и всё — моей вахте шабаш.
Эй, кто там? Выходи мне на смену,
Брось промедливших на абордаж!

Где ты, новый бродяга?..

Я в детстве подолгу любил на юру
Нацеливать в небо сомнений стрелу,
О силе небесной взывая к орлу.
Взывал — и высокий ответил,
Что сила над нами подобна орлу,
Чей огненный клюв пробивает скалу,
А коготь пронзает Вселенной юлу
И времени солнечный ветер!

Мне в юности часто являлись во сне
Ушедшие — в тлеющем, мрачном огне.
Я в поле бежал, к одинокой сосне,
Молчал — и прямая скрипела,
Что сила под нами подобна сосне,
Чей ствол корабельный увяз в глубине,
А корень взрывает могилы на дне
Миров, погребённых умело.

Я жил одиноко. И старость пришла.
Мой тлеющий разум, как ночь, обняла
Осенняя ранняя тихая мгла  —
И стал он воистину светел!
И эта холодная славная мгла
Мне жизнь осветила, как только могла,
И тихо спросил я: где ж раньше была?
Спросил, но никто не ответил.

Причалы крыш и улиц берега.
Теченье духа медленно и глухо,
И в эту глушь, в её медвежье ухо,
Собора вдета рыжая серьга.

Ловлю губами… рыбий голосок
Провинции — как слово провисает!
Вот наша жизнь: и губит, и спасает,
И дарит снег, что времени песок.

Столицы тень, но в тишине теней
Присутствует вещей перерастанье  —
Так в снеге глубина, а не блистанье;
Так в лампе тусклость, что звезды видней

На сугреве сомлела гадюка,
В ядовитое впав забытьё.
В три погибели скручено туго
Подколодное тело её.
Всё положе восходит и выше
Расторопное солнце весны.
И дыханья змеиного тише
Над ползучей сплетаются сны.
А во снах — заливные левады,
Виноградье небесных садов
И в грехах искушённые гады
Под упругою плотью плодов.
Но зачем, накреняясь как птица,
Ясный всадник летит на неё?
И взметнулась в порыве десница,
И блеснуло в деснице копьё!
Над седым ковылём просвистело.
Полыхнуло в глазах кумачом  —
Это солнце с утра захотело
Позабавиться ярым лучом.
И затем потревожило гада,
Безмятежным уснувшего сном,
Чтоб с избытком не вызрело яда
У него на сугреве земном.

Ещё дымок над крышей вьётся
И переходит в облака  —
А дом отцовский продаётся,
Как говорится, с молотка.
Ещё стоит цветок герани
На подоконнике моём,
Тропинка узкая до бани
Ещё не тронута быльём.
Ещё ночные бродят сказки,
И ветер стонет как живой,
И без утайки, без опаски
За печкой плачет домовой.
Трещат сосновые поленья,
Горчит смолёвый чад и тлен,
И все четыре поколенья
Глядят потерянно со стен.
И старики глядят, и дети
С поблекших снимков… И меня
Никто на целом белом свете
Не встретит больше у плетня.

В недалёком, казалось, былом
Встретил странника я за селом.
С топором и пилою двуручной,
Со своею махрой неразлучной
Он едва ли не месяц подряд
Набивался ко мне на подряд.
Сговорились к весне наконец-то,
Показистее выбрали место,
И среди сосняка и рябин
Он не дом, а хоромы срубил.
Посидел, покурил на порожке,
Пошептал что-то на ухо кошке,
Кинул гузку куриную псу,
Поклонился и скрылся в лесу.
С той поры я не знаю покоя.
В этом доме творится такое!
Скрипнет в полночь простуженно дверь:
  — Здесь дорога проходит на Тверь?
Кто остался в живых? Отзовитесь!
Мы спешим.
  — А куда? — говорю.
Отвечает израненный витязь:
  — На вечернюю держим зарю,
Порубежье обходим дозором  —
Не грозит ли тевтонец разором.
Снова за полночь хлопает дверь:
  — Здесь дорога проходит на Тверь?
Здесь мусью промышляет разором?
Третий месяц пожары тушу.
Это волчий язык мародёра
Примерзает к Большому ковшу.
  — Что с Москвою? — спрошу у гусара
И закашляюсь в дыме густом.
  — Мы на зарево держим пожара.
Остальное узнаешь потом.
Чуть не с петель срывается дверь:
  — Здесь дорога проходит на Тверь?  —
На танкиста бывалого глядя,
Я знакомый увижу кураж.
  — Что ты смотришь так пристально, дядя?
  — Ничего, поблазнилось, племяш.
Но не вы ли к местам порубежным
Накануне и позавчера
Поспешали, по комнатам смежным
Просвистав, как сквозные ветра:
«Ты завейся, труба золотая»,  —
И метель завивалась в кольцо?
  — Это притча иль сказка пустая?
  — Нет, до боли знакомо лицо:
И глаза голубые, и шрамик,
Еле видный над верхней губой…
Дверь скрипит. Появляется странник:
  — Что, доволен, хозяин, избой?  —
А глаза-то, глаза! С небесами,
Не иначе, в глубоком родстве.
Только шрам не видать под усами,
Как дорогу в траве-мураве.

Когда из поволоки
Пробрезжит на востоке
Рассветная межа,
Пускай тебе приснится
Осенняя зарница  —
Заблудшая душа.
Впусти её без страха,
Она всего лишь птаха
Меж небом и землёй,
В своём скитанье давнем
Не ставшая ни камнем,
Ни мудрою змеёй.
За то, что эти годы
Делила все невзгоды
И горести твои,
Нарви ты ей морошки,
Корми её с ладошки,
Водой её пои…

Нет у людей ни гвоздей, ни муки.
Кто там играет на флейте?
Кто нас спасает от смертной тоски?
Вы ему больше налейте.

Вся чистота его солнечных глаз
Порождена соучастьем.
Пусть он, сердечный, напьётся хоть раз
До абсолютного счастья.

Как ему трудно во тьме и на дне
Нам отдавать эти звуки.
А ведь и сам на последнем ремне
Носит последние брюки.

Он понимает, что высшая есть
Воля над ним и над нами.
Бог ему даст и попить, и поесть,
И разживиться штанами.

Бог ему высветит к небу пути,
И, сокрушаясь при этом,
Бог ему, мальчику, скажет: — Прости
Ты этих пьяных поэтов.

Вечно они нашумят и наврут,
Как несмышлёные чада.
Но и они не напрасно живут,
А потому, что так надо.

Не пустая угроза,
Просто очень грущу.
Кроме Деда Мороза,
Никого не пущу.

Я люблю его посох,
И волшебный мешок,
И искрящийся воздух,
Что слетает со щёк.

Хоть и хитрый он парень,
Да не вредный зато.
Как стеклянный боярин,
Он садится за стол.

Смутно в небе самарском
Проплывают в пурге
Ананасы в шампанском,
Шоколадки в фольге.

Дед, не будь сатаною,
На душе холодит.
Вся Россия со мною
На мешок твой глядит.

Не печаль её, парень,
Виду не подавай.
Улыбнись ей, боярин,
Наливай, наливай.

Один лишь раз в судьбе непышной
Я небеса поцеловал.
Пусть с журавлём промашка вышла,
Зато журавлика поймал.
Он, свыкшись с долей неизбежной,
Живёт в кармане много лет.
Он маленький
и очень нежный,
Ни у кого такого нет.

Он подрасти уже не смеет.
Угрюмым небом позабыт,
Курлыкать вовсе не умеет,
Зато немного говорит…

Пуглив, как чиж, всегда взволнован,
Он — Маугли наоборот.
Он сам не знает, для чего он
На свете, собственно, живёт.

Безгрешна в мире многогрешном,
Кому душа его нужна?..
Я б объяснил ему, конечно,
Да сам не знаю ни хрена.